Поделиться
На меня всегда, ещё до всякой осмысленности в отношениях с историей, наводила оторопь песня «Священная война». Достаточно первой строки, исполняемой мощным мужским хором — «ВставА-ай, страна огрО-омная, ту-ду-ду, вставА-ай на-смертный-бОй», — чтобы почувствовать: старая жизнь закончена, настали последние времена, когда твоя личная жизнь сливается в общей судьбе — и по-другому быть не может, и это страшно, потому что это неотвратимо, это момент истины, это — Страшный суд. Я не сторонник теории национальной исключительности, ещё больше у неё противников на Западе, но, кажется, очевидно, что такие вещи, как пространство и время в лице большой истории немножко влияют на сознание. Так вот — мало с кем такое было. Потерять больше 20 миллионов человек на своей территории, местами выжженной полностью, и хуже того — на своих глазах — и всё-таки победить. Дело не в попытке меряться потерями. Просто мера Страшного суда, увы, этой стране знакома. Великая Отечественная война в России до сих пор — явление не историческое, а экзистенциальное, переживаемое всякий раз заново. День Победы для людей этой страны — это личное переживание коллективной судьбы, которая выпала дедам. Вот они на картине — идут сплошным безликим потоком.
Вы считаете, что это всё незрелое с точки зрения общественного сознания отношение к историческому событию? Это ваше право, более того — это, пожалуй, так, но эта оценка совершенно не меняет самого состояния дел.
Жестокая фактура войны у нормального человека вызывает бурю эмоций — и во время войны эти эмоции были топливом для новой битвы. Поэтому Муса Джалиль свое убийственное стихотворение «Варварство», в котором подробно проработан диалог еврейской матери с маленьким сыном на линии расстрела, заканчивает призывом поднять «знамя правды», лучи которого «уничтожат беспощадно» «тех варваров, тех дикарей». Самуил Маршак стихотворение «Мальчик из села Поповки» о последнем трехлётнем жителе выжженной на его глазах деревни заканчивает словами: «Не выпускай, боец, винтовки, / Пока не отомстишь врагу / За кровь, пролитую в Поповке, / И за ребёнка на снегу», — и трудно это поставить ему в упрёк. Илья Эренбург в дни войны в центральной газете писал: «Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев» — и писатель Даниил Гранин позже признавался, что эти выступления были очень нужны: ненависть питала.
Эти мощные эмоции никуда не делись, они захлёстывают и сегодня — чего ж тут удивляться тому, что их сопровождают разнообразные вспышки агрессии. Эти живые эмоции от столкновения нынешних поколений с реальными картинами войны — возможно, и есть главное событие такого праздника, как День Победы. Скажу крамольную вещь, но история Великой Отечественной войны в России ещё не вышла за пределы обсуждения узкого круга историков. Мы в массе не относимся к этой войне как историческому факту, который был когда-то с предыдущими поколениями. По отношению к этому событию нет того, что литературоведы и историки называют эпической дистанцией, которая уже не предполагает эмоционального вовлечения. Эта война до сих пор — сплошной комок боли, замаскированный иногда совсем уж абстрактными символами тотального героизма.
Приобщение к истории у нас происходит не через учебники. Я помню, как это было со мной — я уже заканчивал университет, когда случайно попавшиеся кадры военной хроники что-то во мне сдвинули — как будто щёлкнул тумблер — и полились слёзы, испугавшие меня самого. Всё, эмоциональное подключение состоялось — и этого состояния забыть уже нельзя, оно может возвращаться даже под воздействием самых затёртых военных песен и образов. Я потом много раз видел похожее: молодая студентка читает с экрана смартфона выбранный дежурный стишок в честь дня Победы — и не может его дочитать, потому что рыдает. Возможно, она не знает целого ряда военных дат, но переживание состоялось.
Очевидно, что история — поле идеологической борьбы. Язык, на котором говорит наша память о войне, пронизан государственными символами, он монументален, как Родина-мать, и часто груб в своей однозначности, глух к судьбам конкретных людей, к противоречиям и драматизму, более того — как выразился беспощадный к отечеству историк Н. Копосов, «современная российская политика памяти в значительной мере является внешней политикой». На это могу ответить одно: государство по-другому изъясняться не умеет нигде. А частные музеи памяти, близкие человеку формы увековечения — дело общества, дело, которое никогда не сделает за него государство. Этот язык только начинает у нас формироваться — в таких акциях, как «Бессмертный полк».
Но пока мы имеем взрывное сочетание — сильнейшее, безъязыкое эмоциональное переживание, которое вынуждено укладываться в прокрустово ложе государственной риторики. А копни этот клубок — и текут слёзы, и страшно, потому что там судьбы позабытых жертв, там советская машина, давившая своих, там преступные ошибки и преступления, там повседневность оккупации, которая оказалась как будто вычеркнутой, лишней в простой героической картине. И мы целыми поколениями накатываем на этот клубок — и откатываем назад. Поэтому главные книги о войне последнего десятилетия — «Благоволительницы» Джонатана Литтела — огромный, полный жестокости и холодной рефлексии роман, написанный от лица офицера СС, прошедшего от Киева до Сталинграда — да переизданная, наконец, «Черная книга» — сборник материалов и свидетельств об убийстве евреев фашистами на территории СССР. Книга была составлена Василием Гроссманом и Ильей Эренбургом сразу после войны, но лишь в 80-х она была частично издана в Израиле и США, в России — только в 1991 году. Литературная комиссия, принимавшая эту работу, в свое время нашла в ней изъян: «В представленных очерках излишне много рассказывается о гнусной деятельности предателей народа из украинцев, литовцев и др., это смягчает силу главного обвинения, предъявляемого немцам». Очень точное замечание, разъясняющее, почему войне лучше оставаться мифом, «праздником со слезами на глазах», но проникнутым официозом всех масштабов. Клубок истории по-прежнему не размотан, приближаться к нему и сейчас опасно. Поэтому остаётся обращаться к сердцевине, к тому, что невозможно существенно исказить — к переживанию общей судьбы, которая была полна жертвенности и принесла победу.
Но клубок, конечно, ещё придётся разматывать — хотя, казалось бы, уже 70 лет прошло с тех пор, как мы победили.
