92 100 13

Риторический ключ к двадцатому веку

1218
6 минут

Филолог Георгий Хазагеров, профессор Южного федерального университета, представил в Ростове свою книгу «Риторика тоталитаризма», вышедшую в конце прошлого года. Одна из главных мыслей работы — манипулирование вполне поддаётся контролю и само себя разрушает даже на этапе, когда все исторические факторы способствуют его процветанию

Риторический ключ к двадцатому веку

Поделиться
Профессор Георгий Хазагеров — необычный лингвист. Когда-то многолетняя работа над словарём риторических терминов вывела его на уровень понимания риторики как одной из основ культуры вообще. При этом Хазагеров прошёл этап практической работы лингвиста в сфере политического консультирования. Несколько лет профессор работал в Фонде эффективной политики Глеба Павловского. Этот опыт, безусловно, влияет на деятельность Хазагерова-ученого — по сути, риторика для него является точкой входа в единое проблемное поле гуманитарных и общественных наук, которые сегодня повсеместно стремятся к синтезу.

«Тоталитарная риторика меня привлекла тем, что это — предельный случай манипулирования: в распоряжении оратора находятся все имеющиеся мощности, а аудитория выключена из коммуникации, — говорит Хазагеров. — В то же время сложился миф о непобедимости такой риторики, о том, что можно блокировать критическое мышление человека — а значит, в любой момент тоталитаризм может вернуться. Апеллируют при этом к тому факту, что тоталитаризм был принят в 30-е годы в нескольких странах. Я с этим мифом не согласен. По моему мнению, ситуация тридцатых неповторима — воцарение тоталитарной риторики стало результатом уникального сочетания многих факторов».

В основе тоталитарной риторики — стратегия манипулирования. Как показывает Георгий Хазагеров, таких стратегий в истории мировой культуры было две. Первая восходит к античной традиции — софисты пользовались успокаивающей, убаюкивающей ритмизованной речью, как бы вводящей слушателя в транс.

Вторая стратегия была подготовлена опытом религиозных проповедей и основана на языке метафор и символов — языке, выросшем на христианской основе. Аристотель выделял три рода красноречия: судебное, совещательное и торжественное. Последний тип красноречия наименее прагматичен, поскольку направлен не на выработку решений, а на формирование и укрепление тех или иных ценностей и оценок. Именно для этого языка наиболее характерно манипулирование. Однако в целом ряде сфер деятельности он глубоко органичен — собственно, в религии или искусстве. В истории русской культуры язык символа был развит необычайно. Символ — не просто фигура речи: он разрушает границы между реальностью и идеей. Советские идеологи приняли этот язык на вооружение и распространили его влияние абсолютно на все сферы деятельности. Это понятно: никакой своей теории символа советские пропагандисты не имели, они взяли из культуры готовые формы. В результате речевая реальность советского человека стала насквозь символичной. Сталинские каналы олицетворяли собой укрощение природы советским человеком. «Построение коммунизма», единый в одном лице «вождь, отец и учитель», «строительство», «советский человек», «новый быт», «перековка» — всё это символические понятия и действия.

«Масштабы символизации были на самом деле беспрецедентны, достигая уровня архаического сознания или сознания больного, страдающего так называемым гиперсимволизмом, — пишет Георгий Хазагеров в своей работе. — Примером последнего может служить тотальная подозрительность. “Бдительность” была не только самостоятельной идеологической ценностью, но и естественной спутницей гиперсимволизации. Это проявилось, в частности, в истолковании рисунков на школьных тетрадях как зашифрованных призывов “Долой ВКП (б)!”. В вещах видели идею. Символ делал своё дело, высвобождая колоссальную людскую энергию, не подотчётную рациональной критике».

Георгий Хазагеров показывает, что этот язык упал на очень благодатную почву. Первые десятилетия XX века характеризовались массовой урбанизацией, которая «бросила в города людей, оторванных от фольклорных традиций и религиозной жизни». «Этим людям на бытовом уровне была свойственна привычка жить в традиции и вере, но ни традиции, ни веры у них уже не было, не было и кругозора, позволявшего анализировать новую ситуацию. Эти люди были идеальной мишенью для вождей-магов. Они нуждались в новой религии и новых принципах, регламентирующих быт». Однако сама советская действительность уже не могла выращивать абсолютно верного новым традициям человека — сделав идеалы революции и бунта опорными, а образование — массовым, страна фактически заложила механизмы разрушения традиций на каждом новом этапе. «Кому было хранить советские традиции? Кубанским казакам? Колхозники всеми силами старались покинуть колхозы, обрести паспорта и перебраться в город. “Рабочие династии” разрушались под влиянием престижа высшего образования».

При этом, говорит Хазагеров, люди, создававшие тоталитарную риторику, не понимали созданной ими системы и сами не были подвержены рефлексии. Стратегия манипулирования была нащупана ими стихийно и не выступала самостоятельным предметом рефлексии. Даже античный ритор всегда имел дело не только с фигурами речи, но и со сферой топики — общих мест культуры и общественного сознания. Советская риторика, убеждён исследователь, работая с символом, оторвалась от общих мест — а это неизбежно ведёт к краху. А погружённость символов в повседневность быстро разъедает их. В реальной стройке, символизирующей строительство коммунизма, легко увидеть очень прозаичный долгострой. Возникает диссонанс, запускающий критическое мышление — для начала в форме анекдотов, снижающих высокий пафос идеологических клише. Такова расплата за перенос символического языка, выкованного в проповедях, в светскую повседневную жизнь. «В какой-то момент тоталитарная риторика начинает сама себя съедать, — говорит Хазагеров. — Сложившуюся систему убивает её мощь — потому что веры, лежащей в её основе, уже нет, а мощности продолжают работать».

Причём работа их продолжается и после развала системы. «В постсоветский период каждый стал лично воплощать тоталитарную риторику. Задача спорящего до сих пор — заткнуть, уничтожить оппонента. Это понятно — долгое отсутствие оппонентов развращает. И процесс реабилитации коммуникативного пространства будет небыстрым».

В книге выводы по поводу современности гораздо жёстче — там целый раздел посвящён параллелям между постсоветским постмодернизмом и тоталитаризмом. «В философии постмодернизма явственно читается ответ на “век толп”, прежде всего, на опыт немецкого фашизма и концлагеря. Результатом “философствования после Освенцима” стала идея децентрации, гармонирующая с новыми информационными технологиями и новой архитектурой постиндустриального общества. Сегодня видно, что лекарство, применённое против тоталитаризма, вызвало эффект деперсонализации и утраты авторитетов, эффект, который несовместим с одним полюсом тоталитаризма — вождём, но прекрасно гармонирует с другим — с человеком, утратившим точку опоры в себе самом». Это не самый традиционный, но сильный вывод. Вот его развитие: «Антиисторизм современного человека буквально бросается в глаза. Возникает главный вопрос экологии: хороший ли мир мы оставляем своим потомкам? Да, мы не сожгли книги, но мы переплавили культурное наследие в желеобразную массу и научили наших детей, что эта масса и есть их наследство. В этом мы тоже выполняем часть проекта тоталитарной риторики, для которой история каждый день переписывалась заново».

Книга, казалось бы, посвящённая лишь советскому опыту, серьёзно расширяет представление о том, насколько влиятельными оказались его речевые традиции. Между тем, поле риторики оказывается для Георгия Хазагерова такой опирающейся на мировую культуру системой координат, в которой любое неестественное образование не может скрыть своей ущербности.
0
1
0
0
0
Подпишитесь на каналы «Эксперта Юг», в которых Вам удобнее нас находить и проще общаться: наше сообщество ВКонтакте, каналы в Telegram и на YouTube, наша группа в Одноклассниках .